Чулково. Тула. Старообрядцы. Ларионовы-Батовы-Петровы
Сегодня начинаю делиться историей семьи по отцу моей мамы. В настоящий момент нам известны фамилии предков по этой линии — Петровы, Ларионовы, Батовы.
Дедушка, Петров Константин Сергеевич, родился в 1913 году в Туле в семье староверов. С тех времен сохранилась метрика о его рождении с надписью «Записано о рождении в Семейных Списках Старообр. общины поморцев». И этот факт играет очень важную роль в генеалогических поисках. Нам не сгодятся простые метрические книги. Нужны только такие, где есть разделы о раскольниках или … Не буду сегодня затрагивать нюансы генеалогических исследований по старообрядцам. Лучше поделюсь текстом рукописи своего двоюродного дедушки Андрея Родионовича Илларионова.
Она будет интересна многим не известным мне дальним родственникам, интересующимся историей рода. И всем, у кого предки жили в Туле! Так как автор описывает жизнь людей времен 19 века.
У моей прабабушки Варвары Абрамовны Ларионовой было пять сестер и брат. Брат, Родион, изменил фамилию Ларионов на Иларионов. С его потомками я знакома. От правнучки Родиона я получила эту работу, и мы сделали огромный прорыв вглубь истории наших предков. А потомков сестер не знаю. Назову фамилии дочерей Абрама после замужества и детей, которые упоминаются в рукописи и других источниках. Если это были ваши предки, пишите! Познакомимся. Поделимся информацией! Чувствую, что очень долго буду выкладывать ее на сайт — семейных фамилий много, много документов …
Итак, перечислю сестер в порядке рождения:
1. Феодосия Абрамовна Редькина/ Златогорская (Феня, Федосья), рожденная после 1876 года. Жила в Саратове. Дочь — Антонина. Внуки — Лидия и Юрий.
2. Фамилию Таисии Абрамовны не знаю. Из рассказа следует, что жила в Москве, была хористкой в хоре Зимина, родила двух сыновей и дочь от разных мужей.
3. Мария Абрамовна Стрелкова. Жила в Томске. Было пятеро детей. Младший — Родион Иванович Стрелков. Известны, так же, имена детей — Евгений Иванович и Зинаида Ивановна.
4. Евгения Абрамовна Киселева/ Рыпинская. Сын — Анатолий-старший. Внук — Анатолий Анатольевич. Дочь — Римма Викторовна Рыпинская, у которой — дочь Грета.
5. Авдотья Абрамовна Коновалова. Муж — Василий Иванович. Дети — доценты, профессора. Сын — Виктор Васильевич Коновалов.
Рассказ большой. Поэтому делаю небольшое оглавление для удобства чтения:
Андрей Родионович работал корреспондентом газеты «Известия» по Новосибирской области. Эта должность позволяла ему изучать документы в архивах. Результаты его исследований о жизни предков, отраженные в виде машинописной рукописи, оставленной потомкам, открывают нам завесу тайны о жизни двух поколений туляков-оружейников старообрядцев.
Далее будет текст рукописи. Фотографию, о которой идет речь, покажу в другой раз. А эта статья оформлена иллюстрацией к книге, которую упомянул Андрей Родионович. Можете ее почитать по ссылке.
О папе
Глава 2
Раскольники в миру
Приехав из Калининграда в Алексеевку, я хотел сделать маме сюрприз, показав ей снимок Василия Филипповича.
Но удивила она меня:
— Это Родя? — спросила она.
Мне пришлось тут же пристально всматриваться в снимок: Василия Филипповича я сфотографировал во весь рост и тут только увидел, сколько общего в нём с папой. Худоба. Усталость. Полнейшее нежелание кого-то или что-то собой изображать. Такой же, как у папы, поношенный выцветший костюмчик лет двадцать не глаженный …
— Да это же Василий Филипыч! — сказал я маме.
— Неужели … — чуть виновато ответила она без радости, но и без неприязни к человеку, с которым тридцать пять лет тому назад жили в одной квартире, а сорок лет назад — в Нерли…
А Филипыч встречал меня без театральной радости, но добрая его сдержанность была мне по душе.
За стаканом дешевого, свекольного цвета портвейна он пожалел, что папа рано умер. Вспомнили что-то о довоенной нашей жизни в Калинине (Тверь). Рассказал про Тамару, которая с мужем, отставным полковником, доживала до пенсии в Новочеркасске. А потом, словно родственнику, он пожаловался мне на Анну Павловну.
Выходило, что и под восемьдесят характер у неё не только не смягчился, а скорее — наоборот. И присмотр стал нужен за ней по старости — то чайник не выключит, то забудет, что кран в ванной открыла.
Вот в прошлом году одна добрая старушка согласилась было пожить с ней месяц, пока Филипыч полечится в санатории. Но и недели не прошло, получил телеграмму, что терпение старушки лопнуло. Пришлось ему спешно из санатория возвращаться.
Крепкая же порода заложена в этой Анне Павловне — всю жизнь никому не давала спуску. И хоть бы что. Таких баб не берет ни ссылка, ни каторга. Они даже на это не оглядывались.
Я думал, что ни мама, ни папа не рассказывали Филипычу, что Анна кричала военному квартирмейстеру про нашего папу.
Про следствие над папой Филипыч сказал мне четко и коротко: обвинение было в подготовке покушения, а допросы шли по вредительству в сельском хозяйстве. И ни слова более. Как отец.
И было не ясно, читал ли он следственное дело, пока в органах работал. Или папа ему доверительно сам рассказал, когда рассказывать то было всё равно, что голову на плаху класть.
На этих простеньких, непримечательных стариков положиться было, пожалуй, надежнее, чем на самого себя.
Василий Филипыч суховато, но сочувственно вспомнил, что, полечившись после отсидки в санатории в Крыму, отец вернулся с недомоганиями. На фотоснимке, привезенном оттуда, на фоне скал мужики были в одинаковых больничных шароварах и куртках. Блестели на солнце их гладко бритые головы. Бодро улыбались они, как будто это не сороковой год.
Папино же лицо оказалось в тени под козырьком фуражки, но и сквозь тень эту проглядывала в глазах боль.
Чего папа не любил, так это конторскую подневольную кабинетную работу. Но словно для испытания назначили-таки его заместителем директора областной конторы по заготовке молока.
У конторы этой, правда, было замечательное преимущество — к ней не надо было никуда ехать, что папу доконало бы. Размещалась она в трёх минутах ходьбы от нашего дома в старинном подворье, которые старожилы называли персидским. На улицу выходили зарешеченные оконца, зато по периметру обширного двора был деревянный балкон-балюстрада, заменявший для всего второго этажа коридор.
С этого балкона и можно было к папе зайти. Но зашли мы с мамой к нему всего один раз. И в мои семь лет мне сразу стало понятно, что-то там не так.
Убогую обстановку крохотной комнаты маскировал полумрак — маленькое зарешеченное окошко закрывала снаружи мельтешившая под ветром листва вяза. Но и это было полбеды, если бы не сквозила здесь старательно взращенная отчужденность.
К папе входила сотрудница с непроницаемым выражением лица. Приносила какую-то бумагу, которую он тут же просматривал. Он делал карандашные пометки и лицо её кривилось, как будто он ее иглой колол.
А ещё у папы после отсидки нервное расстройство порой обострялось так, что цифры в сводках начинали мельтешить в глазах. И не было возможности быстро их прочесть и осмыслить, что требовалось от него по службе.
Дома он говорил, что директор конторы увлечь работой коллектив не может, а порядок наводить не хочет. И что с ним ни о чем не договориться.
В ближайший же выходной мы этого директора с женой и сыном, как оказалось, моим одноклассником, неожиданно встретили на мосту через Волгу. Мы решили пройтись по той, незнакомой окраинной части города, а они — оттуда пройти в центральную.
Директорское лицо, на мой мальчишеский взгляд, «просило кирпича». Самое неприятное, что и у мальчишки было такое же! Я бы такому кивнул мимоходом и прошёл. Но папа приветливо здоровался с ним и обменивался любезностями. Лицо начальника неожиданно расплылось в широкой улыбке, не лишенной некоего обаяния.
Такого насилия отца над собой до отсидки трудно было и представить. Куда делась его внутренняя сдержанная сила?
Он как-то обмяк. А внимание его с настоящего все чаще переключалось на прошлое.
Он вспоминал Тулу, свое детство, ловлю певчих птиц сетью, походы за грибами и орехами с сестрами и бабушкой.
Он, видимо, чувствовал себя отчасти виноватыми перед ними. Ведь в Нерль они к нам почему-то не приезжали. А то, что он не смог поехать на похороны бабушки, вспоминать было уж совсем тяжело. Удивительно, что, не понимая всей напряженности тогдашней обстановки, я его в этом не винил.
Приходя в себя, папа все чаще стал мне рассказывать о старой Туле. Он читал мне о тульском Левше Лескова и говаривал:
— Не забывай, что мы с тобою — туляки!
Мне это нравилось. Но картина Тулы в моем детском воображении не вырисовывалась — слишком рано меня оттуда вывезли.
Я не сомневался, что мы с ним в Туле еще побываем. Но война нас отправила в другом направлении. А после войны мы тяжело и медленно выбирались из состояния полуголодных оборванцев. О такой поездке и думать было нечего.
Потом в Москву, на Стромынку, тетя Женя писала мне из Тулы, приглашая на побывку. Советовала ехать пригородными поездами, с пересадкой в Серпухове.
Приехать я соглашался, но мешало то полное безденежье, то неожиданный «хвост» по английскому.
А потом бедная тетя Женя скончалась, а нелюдимый сын ее Толя-старший никогда мне не писал и, уж тем более, не приглашал. А его сын, Толя-младший, не поладив с женой, уехал в Магадан, предпочтя родной теплой Туле, как он говорил, «романтику колымских трасс». И скончался там лет сорока от перенапряжения и от водки.
С ним оборвалась последняя моя тульская родственная ниточка.
Но остались выцветшие фотографии, привезенные после похорон мамы из Алексеевки. До поры до времени они лежали в старом чемодане, пока я летал то в Москву, то в Ашхабад, то в Кызыл. А потом вдруг начали открывать мне родные лица, которым улыбался я, как говаривал папа, выходя из-под стола пешком.
Вот изба о трех оконцах с низенькой завалинкой, с покосившимися воротами. Она много ниже соседних изб, потому что много старше их. И в этой избе родился папа в тысяча девятьсот первом.
А вот пожелтевший снимок тридцатого или тридцать первого года. Где-то позади избы в бабушкином заросшем саду.
Съехались все, кто мог до Тулы добраться. На лавочке — бабушка в белом платочке с узелком под подбородком, в старом просторном платьице. Подслеповатая, «усталая, но довольная».
Мне так хочется представить ее юной, какой она вышла замуж за моего деда. И среди фотографий я нахожу снимок ее саратовской внучки Тони. Это сама непринужденность, сама простота, но при этом почему-то нельзя отвести от нее взгляд.
Рядом с бабушкой — средние ее дочери Таисия и Марья. Приехав на побывку из Москвы и Томска, они ощутили себя здесь, как много лет назад, тульскими старообрядками и оделись по-старинному — на них просторные платья, платки, как у бабушки, только узелки на затылках.
Здесь они кажутся такими одинаковыми. Но только на первый взгляд. Таисия — натура тонкая, ранимая. На фотографии дореволюционной — она в модной шляпке с изящным козырьком и розочками над ним. У нее — осиная талия. Мечтательный взгляд серых глаз, казалось, неотразим. Это снимок по заказу — такой она хотела бы сама себя видеть.
Но действительность жестока. Она всего лишь одинокая хористка в опере Зиминых. Одна воспитывает двух сыновей и дочь от разных мужей. До крайности стеснена в средствах и вынуждена терпеть бессовестного солдата-ухажера, который нарочно заходит к ней на виду у всех с каким-то садистским вызовом.
Марья рядом — полная ей противоположность. Пожив в молодости в тайге, она никого и ничего не боится. Она скачет верхом на коне так же не принужденно, как чистит картошку.
У нее — муж-богатырь, бывший лесничий. Но, когда надо встретить на пороге дома лихого человека, она делает это сама. И не было случая, чтобы лихой человек не отшатнулся от ее взгляда. А, если этого недостаточно, она может поставить ему «фонарь» меж бровей!
У нее — пятеро детей. А на коленях младший. Родион. Названный так в честь папы. Он самый любимый и слабый. С Родионом нас связывает, а вернее — разделяет, удивительная история. Мы жили три года с ним в зауральском городе Кургане, не зная друг о друге. Лишь товарищи говорили, что видели на машзаводе человека очень похожего на меня. Собирался я посмотреть на него, но загнанный редакционными делами, так и не собрался.
Позади бабушки на снимке- младшие дочери Женя и Авдотья.
Круглолицая милая Авдотья — хозяйка своей судьбы. У нее все — как надо. Муж, чем бы не занимался, гармонным ли делом или паровыми машинами, мастер высокой квалификации. Он и образован. У него дома своя богатая библиотека.
Ко всему тому и Дотя, и муж ее, и его товарищи-мастеровые — люди смелые и решительные. Во время Гражданской войны, когда в Туле не хватало ни работы, ни хлеба, они выехали с семьями в Серов на Урал, а потом — в Нижнеудинск в Восточную Сибирь, на ремонт паровозов. И работали замечательно, и при этом ухитрялись ни к белым, ни к красным не примыкать. И в обиду себя никому не давали.
А когда в Туле вошло все в норму, вернулись. Стали там такими же необходимыми, как везде.
Дети Авдотьи вышли в доценты, профессора.
Тетя Женя на снимке от сестер резко отличается. Короткая стрижка. Платье с квадратным вырезом ниже шеи. Это, скорее, не просто вырез, а вызов старообрядческим традициям.
Тетя Женя — папина няня и воспитательница. По правдолюбию и решительности она и Марию, пожалуй, обошла.
Она отчасти и моя воспитательница. Когда я учился ходить, она играла со мной в прятки. Ее радостный голос:
— Вон она, вон она! — и сегодня звучит у меня в ушах.
Папа с мамой на этом снимке словно из другого мира. Папа в светлом европейском костюме. Мама — в коротенькой по тем временам юбочке, чуть прикрывающей колени, и в легкой блузке. Папа одной рукой обнимает маму, радостно глядит на нее. А мама счастливо смеется.
На обратной стороне снимка мелкими буквами папиной рукой написано «Варя — в Сибири, Феня — в Саратове». Можно подумать, что он забыл о том, что старшая сестра Варя скончалась лет пятнадцать до того, как они фотографировались. Но надпись папа сделал еще лет сорок назад. Она для нас, детей и внуков.
О Варе, которая старше папы лет на двадцать пять, он знает меньше, чем о других сестрах. Но так вышло, что о ней больше знаю я. И позже подробно о ней расскажу.
Вторая по старшинству папина сестра, Федосья, смиреннейший и добрейший человек, обладала редким даром на расстоянии ощущать, кому и где плохо, и приходить на выручку. Это чудо мне пришлось испытать на себе.
Снимок этот, пролежав в нашем семейном альбоме семьдесят лет, слава Богу, не затерялся и не выцвел. С годами я все чаще всматривался в него и мне начинало казаться, что кто-то еще в нем неотразимо присутствует. Понять это помог случай, происшедший во время лыжной поездки в Горный Алтай.
Помню, как неспеша поднимался я в гору по снежной целине. Вокруг было полусонное пространство, заполненное утренним туманом и тишиной. Солнечный свет словно растворился в этом тумане и склон был матово-белым. Но вот мне показалось, что вблизи на снегу возник еле различимый желтый круг.
Я ускорил шаг, и, казалось бы, вошел в него. Но желтизны глаз уже не улавливал. Зато впереди возник такой же еле различимый розовый круг. И войдя в него, я вдруг не зрением, а как бы кожей почувствовал, что в окружающем пространстве появилось что-то новое, особенное.
Оглянулся и увидел, как из-за чуть просветлевшего тумана передо мной едва высовывается могучая вершина. И появление ее придавало всей округе какую-то целостность и законченность. Казалось бы, на глазах начинали проступать ее отдельные скалы, но туман стал густеть и видение на глазах растаяло.
Я, почесав затылок, достал карту-планшет и на нем такой вершины не нашел. Но не верилось, что это только обман зрения.
Вечером, хорошенько отдохнув, и принявшись за изучение соседних листов карты, я вдруг обнаружил эту вершину за семьдесят километров, а не за пятнадцать-двадцать, как мне казалось.
Горы такие шутки с неопытными время от времени играют.
Так и со старым тульским снимком. Я еще раз внимательно в него вгляделся. И вдруг обнаружил, что одни мои тетки, Женя и Авдотья, небольшие по росту, изящно сложенные, похожи на бабушку. А другие, крупные, с иными чертами лица, Марья и Таисья, на бабушку не похожи.
— Так они же на деда похожи! —сказала Женина дочь Римма. — Он был могучего телосложения.
Сколько бы интересного я мог бы о нем узнать, если бы в свое время расспросил тетю Женю и тетю Федосью. Почему не расспрашивал? Может быть, потому что юность мнит, что все вечно? А потом, оглянуться не успеешь, а уж и расспрашивать не у кого.
И все-таки кое-что я вспомнил. Папа рассказывал, что дедушка был слесарем-замочником, что он участвовал в кулачных боях и был в них сильнейшим.
Так же отец говорил мне: «»Растеряева улица» Глеба Успенского прочти и многое поймешь. Это наша родная слобода Чулково».
С детства я пробовал читать «Нравы Растеряевой улицы». Мне казалось, занятные рассказы. Особенно забавляло, как Прохор Порфирьевич, очень кстати похожий на нынешних «новых русских», выбегая на улицу, молча грозил кулаком своему компаньону за полкилометра, подавая ему руками уморительные условные знаки.
Но до конца книгу эту я почему-то не дочитывал.
А когда через десятилетия с перерывами, чтобы прийти в себя, наконец то я прочел эту книгу подряд от начала до конца, в ней открылась такая бездна отчаяния, какой трудно себе и представить. Родная слобода отличалась множеством всего покосившегося, полуразвалившегося и развалившегося совсем. «Ужасы осенней грязи, темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками «Караул!» …
— Разве зов о спасении может быть сиротливым? —спросил я себя. Ведь, когда режут по живому, и у немощного вырывается отчаянный крик.
«Обглоданный класс мастеровых дополняется здесь не менее обглоданным классом мещанок, торгующих мятной водой, коих выручку мужья тут же и пропивают» … Более безнадежного занятия в этой безнадежной среде и придумать невозможно.
Заводские же рабочие, оружейники и патронники, гордые когда-то даренными. а потом в основном, потерянными привилегиями, все же не скрывают издевки, встретив на улице кустаря-одиночку, посыпая соль на раны нищеты.
Через четырнадцать лет после рождения автора этих строк, Глеба Успенского, родился в Туле и будущий кустарь-одиночка, слесарь-замочник, мой дедушка Абрам Тимофеевич Ларионов. Но одно и то же они видели и чувствовали по-разному.
Глеб вспоминал, что «чувство виновности тяготело надо мной … в церкви я был виноват перед угодниками. В школе — перед всеми, включая сторожа … Как не бояться будочника (нижнего полицейского чина), который только и смотрит, как бы схватить тебя?» … Вечное беспокойство о «виновности самого существования на свете пропитало все мои мысли».
Мой же дедушка этого рабского самоощущения был чужд. Он не был богат, но был силен и телом, и душой. Он исполнен был молодецкой удали, участвовал в кулачных боях, которые были здесь праздниками силы и ловкости. Одним ударом мог бы убить противника, но сила его шла от добра.
Успенский пишет, что на Растеряевой улице все как будто отказалось от самого себя. «Хватай невесту то, покуда можно, а то пропадешь». И человек хватал урода и потом спивался.
Дед мой урода хватать не хотел. Ему полюбилась пятнадцатилетняя Марфа и он на ней женился. И был счастлив.
Марфа была из бедной ветви богатого рода то ли фабрикантов Баташевых, по словам двоюродной сестры Риммы Викторовны, то ли Батовых, по словам папы.
Марфа была молода не только годами. Выйдя замуж, первое время она продолжала играть в куклы с золовками, которые были моложе ее.
Судя по папиным анкетам, дедушка и бабушка были одного года рождения — 1857. Но по догадкам моим, дед все же на год-другой старше.
Другая двоюродная сестра моя, Римма Сергеевна, как-то неосторожно обмолвилась, что наша бабушка наполовину дворянских кровей. Тогда я посчитал, что это не более, чем фантазия, порожденная актерским тщеславием Риммы. Но, если бабушка в девичестве была Баташевой, то такое предположение не было беспочвенной — заводчикам Баташевым дворянство было даровано еще Екатериной Второй. Правда, от этого дарования кровь Баташевых вряд ли изменилась.
А, если учесть, что бабушка была еще и из старообрядческой семьи, то половина ее дворянской крови выглядела еще более необычно.
Ларионовы, впрочем, не были теми старообрядцами, которые укрывались бы в скитах. Они не занимались умерщвлением плоти. Это были городские жители — общительные и доступные для других горожан, но потерявшие доверие к единой русской православной церкви, которая несмотря на обилие храмов в Туле, нравственно обессилела.
Назвать моих тульских теток аскетами я бы не решился. Тетя Женя, к примеру, в молодости ухитрялась из жиденьких своих волосишек навивать высокую изящную прическу.
Но что-то аскетическое в них осталось и тогда, когда у части из них и веры не осталось. Всё они делали не так, как было бы им приятнее и соблазнительнее, а так как диктовала суровая логика жизни.
Старообрядчество в Туле в девятнадцатом веке пополнилось за счет перебежчиков из основной русской православной церкви. Это было бегство от спивавшегося ремесленного и рабочего круга в отчаянной надежде избавиться от зеленой чумы. Ведь на пропой шла чуть ли не половина заработков!
Выходит, что тульское старообрядческое согласие пыталось внести в жизнь здоровое начало. А царских забот к тому времени хватало только на производство оружия. Сами же оружейники и патронники предоставлялись сами себе и испытания такой нравственной свободой не выдержали.
Мой дедушка был мастером замочного дела. И какое-то время я по незнанию полагал, что это немудренное серийное производство. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что замок был тогда, прежде всего, произведением ремесленного искусства.
Входные двери в Туле тогда очень редко запирались. В большинстве домов замков просто не было. В знак того, что хозяев нет дома, уходя дверь подпирали снаружи жердочкой. А те немногие, состоятельные туляки, кто замки заказывал, хотели доставить себе и своим друзьям удовольствие уж от одного вида этого символического сторожа.
И потому не было в Туле более затейливого, более фантастического изделия, чем замок. Золоченные тульские замки для ларцов выделывались в виде гуся, когда дужкой служит выгнутая шея, в виде собачки, где дужка — хвост кольцом, в виде сердечка … Замки амбарные бывали в виде рога изобилия. Шведские замки имели форму ведерка, расширяющегося к низу.
Какие замки делал дедушка Ларионов? Ответить сегодня некому. Но пока дедушка работал, его большая семья не бедствовала. Мне думается, что секреты замочного дела он от товарищей кустарей не скрывал. И улица, на которой стояла его изба, со временем стала называться Замочной.
Всё бы, казалось, шло хорошо. Да только горькая запойная болезнь настигла моего деда и в старообрядчестве. Без водки он мог обходиться по месяцу и более, но потом срывался и пил несколько месяцев кряду.
Впав однажды в пьяное забытье, он заснул на холодном, сыром берегу реки Упы и, тяжело простудившись, скончался в считанные дни.
Как мои юные тетки не усмотрели за своим добрым папой? Как не привели его под белы руки домой? Да только повелось на Руси, что богатыри чаще погибали не в бою.
Было это в 1901 году. Вскоре после рождения папы.
Обеспеченная по тульским меркам семья Ларионовых в одночастье осталась без средств к существованию.
У староверов, конечно же, в ходу была помощь единоверцам, попавшим в беду. Папа вспоминал, как раз в году, по какому-то святому празднику, староста из общины выдавал Марфе пять рублей. Отец говорил, что за пять рублей можно было купить корову. Но и одним таким щедрым даром прокормиться большой семье было невозможно.
Пометавшись года полтора-два, бабушка приняла неожиданное и смелое решение — по приглашению своей родственницы переселиться всей семьей в Сибирь на заимку в Мариинской тайге.
На всю жизнь остались у папы воспоминания о лесных дебрях, перемежавшихся непроходимыми болотами да грязными скотопрогонными дорогами — сакмами. Но душа маленького горожанина вскоре открылась навстречу этому новому для него миру. Тайга манила брусникой и клюквой, таинственными блюдцами озер. Но стоило поддаться этому очарованию, как притуплялось чувство времени, одурманивал дух влажного разнотравья на еланях — полянах в тайге, ароматы цветущей пихты и багульника на болотах.
Первозданность тогдашней природы объяснялась тем, что по-настоящему осваивать мариинскую тайгу начали после прокладки через нее великого сибирского железнодорожного пути. А движение по среднесибирскому участку этого пути началось всего за шесть-семь лет до приезда туда Ларионовых.
Первыми туда ринулись неуемные вольные люди, считавшие за многолюдство и десяток жителей на соседних заимках. Эти рвались в дебри как можно дальше:
— В тайгу не бойся идти. Она прокормит!
И она кормила их кедровым орехом, медом диких пчел.
Вслед за ними двинулись староверы. Но они так далеко вглубь тайги не уходили. Занимались хлебопашеством, огородничеством, разводили скот и привезли сюда из центральных губерний свои кустарные промыслы, начали снабжать коренное русское население плугами, веялками, другим сельхозинвентарем.
Им нужна была не только независимость, но и постоянное общение с единоверцами и с компаньонами по производству.
В папиной детской памяти осталась рубленная из ровных могучих бревен просторная изба с небольшими окнами, с большой русской печью и полатями для спанья в тепле.
Обширный крытый двор избавлял от ежедневной уборки обильных здесь снегов.
Во двор выходили конюшня и хлева, по-местному — стайки.
Огород был обнесен оградой из лесного конкомера. Пашня была вдали на еланях, а над нею уходили вдаль пихты с осинками и богатырскими таежными зонтичными дягилем и снытью.
Здесь было где заготовить многие сотни пудов сена, намолотить и засыпать вдоволь овса для лошадей, ржаного хлебушка для себя. Да только тульские переселенцы не обладали той силой, тем жизненным навыком, которые для этого нужны. Тете Жене было лет одиннадцать, Авдотье — девять. Полноценным работником могла быть Марья. Восемнадцати лет она была не по годам крупной, сильной и решительной. Отправляясь верхом по таежным тропам, она не боялась встречи с беглым каторжником, а в случае чего могла дать ему неожиданный и достойный отпор.
Обскакав всю округу в полусотню верст, она познакомилась и подружилась с лесничим Иваном Стрелковым и вышла за него замуж. Где только потом они не жили- в Шебалино, в последнем тогда русском селении на Чуйском тракте, в царстве кедровников и маралов. Потом — в Купино — на границе казахской степи. В Татарске, городке при узловой железнодорожной станции. А осели в конце концов в Томске.
Малосильные горожанки, бабушка, Женя, Дотя и малолетний папа с навалившимися на них непосильным хозяйством не справились. И через два-три года вернулись в Тулу.
На обратном пути, когда папе шел пятый год, он запомнил, как на пересадке на станции Курган его воспалившиеся от простуды и привыкшие к слабому свету лучины глаза, резало ярким светом электрических ламп.
От поездки их в Сибирь у меня осталась загадка. На железнодорожные билеты в обе стороны им пришлось потратить в соответствии с тарифами тех лет, около полутораста рублей. Сумму по тем временам огромную. Даже если дорогу туда им оплатили, как переселенцам, то расходы на дорогу обратно останутся тайной бабушки Марфы … и тульской общины староверов.
